Спок был Спокоен и всегда молчал, как будто нимой...
- Пиу-пиу!
- Тра-та-та-та-та! –
Я слышу пулеметную очередь и вздрагиваю.
Падают игрушечные солдатики. Падают, смешно выворачивая руки и ноги, глядя пустыми глазами в небо. Дети смеются… страшно.
Я глубоко и тихо вдыхаю. Надо тихо, тихо – чтобы не случилось беды. Война пахнет по-особому. Дымом, гарью, кровью… и запустением. Распятые на карте города пахнут пылью. И наш город пах также. Дома тихо. Ти-хо… всё вымерло. Все люди – даже те, что еще живы. Все замирает в предчувствии беды. На войне живы лишь солдатики, эти игрушечные солдатики и машины.
- Ба-баах! Ба-баах! Вжжжжж! – в бой идут танки, безжалостно проезжаясь пластмассовыми гусеницами по оловянным солдатикам. Тем не больно. Но я слышу в звенящей, мёртвой тишине войны пронзительный крик, истошный вопль ужаса и боли, слившийся в единое целое – последний протест живого еще человека – и… всё. Лишь тонущий в плотной, вязкой тишине грохот машин и пулеметные очереди, как редкие птицы, вспархивают над землей.
- Молись о пощаде! Ахахаха! Пиу-пиу-пиу!
- Сам молись! Тра-та-та-та!
Мы молились. Даже те, кто никогда не умел. Мы собирались в бункерах перед обстрелом, вслушиваясь в вой сирен, вжимаясь друг в друга – и молились. Даже те, кто не верил в бога, ничего не говорили нам. Я помню мальчика с соседней улицы. Я помню. Он встретился мне на улице, рано утром, когда все стихло, и бледные солнечные лучи робко освещали серые полуразрушенные бока наших домов. Он улыбнулся мне.
- Я ухожу, теть Лид. К партизанам. Теть Лид, вы за меня помолитесь? А то я сам не умею.
Я нашла в себе силы лишь кивнуть. Огромный ком застрял у меня в горле. Больше я его никогда не видела, этого мальчика.
- Хья! Хья! Тыдыщь! – солдатики пошли врукопашную. Звякают их тонкие ручки и ножки, сталкиваясь друг о дружку.
– Я тебя убил!
- Нет, я тебя убил!
- Нет, я тебя!
Я убила. Я не помню его лица. Я не хотела помнить его лица. Я ударила его шилом, в шею. И била его, пока он не перестал хрипеть. За мужа, ушедшего на фронт. За сестру, чье свадебное платье сгорело в огне напалма. За маму, чье сердце не выдержало очередной бомбежки. За сына, который заикается от страха. Я не хотела помнить его лица.
- Вжжжжжжж! – полетели бумажные самолетики с пульками-бомбами…
Я больше не могу. Слезы жгут мне глаза и я подлетаю, как истребитель, сметая игрушки с ковра, топчу их босыми ногами, невзирая на боль.
- Хватит, хватит, хватит!
Младший смотрит испуганными глазами, а старшенький подбегает и обнимает меня, что есть сил.
- М-мамочка, ты что, мм-м-мама, у-успок-койся, м-мама, это свои! Это же свои, м-мама!
Он помнит. Он тоже все помнит.
Я обнимаю своего сына и плачу, а он жарко шепчет мне на ухо:
- Хочешь, мы и-их в-выкинем? О-от-дадим с-соседям? М-мы больше не б-будем, м-мама!
Я только крепче прижимаю его к себе, их обоих, и плачу.
Мои дети никогда не будут играть в войну.
- Тра-та-та-та-та! –
Я слышу пулеметную очередь и вздрагиваю.
Падают игрушечные солдатики. Падают, смешно выворачивая руки и ноги, глядя пустыми глазами в небо. Дети смеются… страшно.
Я глубоко и тихо вдыхаю. Надо тихо, тихо – чтобы не случилось беды. Война пахнет по-особому. Дымом, гарью, кровью… и запустением. Распятые на карте города пахнут пылью. И наш город пах также. Дома тихо. Ти-хо… всё вымерло. Все люди – даже те, что еще живы. Все замирает в предчувствии беды. На войне живы лишь солдатики, эти игрушечные солдатики и машины.
- Ба-баах! Ба-баах! Вжжжжж! – в бой идут танки, безжалостно проезжаясь пластмассовыми гусеницами по оловянным солдатикам. Тем не больно. Но я слышу в звенящей, мёртвой тишине войны пронзительный крик, истошный вопль ужаса и боли, слившийся в единое целое – последний протест живого еще человека – и… всё. Лишь тонущий в плотной, вязкой тишине грохот машин и пулеметные очереди, как редкие птицы, вспархивают над землей.
- Молись о пощаде! Ахахаха! Пиу-пиу-пиу!
- Сам молись! Тра-та-та-та!
Мы молились. Даже те, кто никогда не умел. Мы собирались в бункерах перед обстрелом, вслушиваясь в вой сирен, вжимаясь друг в друга – и молились. Даже те, кто не верил в бога, ничего не говорили нам. Я помню мальчика с соседней улицы. Я помню. Он встретился мне на улице, рано утром, когда все стихло, и бледные солнечные лучи робко освещали серые полуразрушенные бока наших домов. Он улыбнулся мне.
- Я ухожу, теть Лид. К партизанам. Теть Лид, вы за меня помолитесь? А то я сам не умею.
Я нашла в себе силы лишь кивнуть. Огромный ком застрял у меня в горле. Больше я его никогда не видела, этого мальчика.
- Хья! Хья! Тыдыщь! – солдатики пошли врукопашную. Звякают их тонкие ручки и ножки, сталкиваясь друг о дружку.
– Я тебя убил!
- Нет, я тебя убил!
- Нет, я тебя!
Я убила. Я не помню его лица. Я не хотела помнить его лица. Я ударила его шилом, в шею. И била его, пока он не перестал хрипеть. За мужа, ушедшего на фронт. За сестру, чье свадебное платье сгорело в огне напалма. За маму, чье сердце не выдержало очередной бомбежки. За сына, который заикается от страха. Я не хотела помнить его лица.
- Вжжжжжжж! – полетели бумажные самолетики с пульками-бомбами…
Я больше не могу. Слезы жгут мне глаза и я подлетаю, как истребитель, сметая игрушки с ковра, топчу их босыми ногами, невзирая на боль.
- Хватит, хватит, хватит!
Младший смотрит испуганными глазами, а старшенький подбегает и обнимает меня, что есть сил.
- М-мамочка, ты что, мм-м-мама, у-успок-койся, м-мама, это свои! Это же свои, м-мама!
Он помнит. Он тоже все помнит.
Я обнимаю своего сына и плачу, а он жарко шепчет мне на ухо:
- Хочешь, мы и-их в-выкинем? О-от-дадим с-соседям? М-мы больше не б-будем, м-мама!
Я только крепче прижимаю его к себе, их обоих, и плачу.
Мои дети никогда не будут играть в войну.
-
-
18.07.2015 в 17:08-
-
18.07.2015 в 18:05Я хотела бы, чтобы кто-нибудь когда-нибудь написал такую книгу о войне, после прочтения которой у любого человека бы пропало желание воевать.
-
-
19.07.2015 в 01:17Я ненавижу героизацию войны. Спасибо тебе за то, что разделяешь это мнение.
-
-
19.07.2015 в 09:06-
-
19.07.2015 в 21:25-
-
20.07.2015 в 08:02